Часть 1. Глава 6

Дальше по плану хотел поехать в поселок Раякоски, где находится каскад из 5 российских и 2 норвежских электростанций. Еще недалеко от Раякоски расположена точка Муоткаваара где сходятся границы России, Норвегии и Финляндии. А еще хотелось бы посетить самый северный монастырь России, Свято-Троицкий Трифонов Печенгский мужской монастырь. А еще аэродром Корзуново, где начинал свою летную карьеру Юрий Алексеевич Гагарин. А еще комплекс подземелий немецкой военно-морской базы в Лиинахамари. А еще, а еще… Но время было уже около 15-30, до базы ехать 200 км и еще предстояло общение с погранцами. Судя по карте, объезда КПП в Старой Титовке не было. Позднее узнал, что его можно все-таки объехать, тем более на Гусенке.

Поэтому решил сначала подъехать к огромной радиолокационной антенне, которую заприметил с дороги, когда ехал к скважине, а потом ехать через Никель к норвежскому погранпереходу и по новой дороге возвращаться в Мурманск.

С асфальта к антенне проезд пересыпан, но мы резво перескочили преграду и удалось подъехать к самой антенне. В принципе, ничего интересного. Лучше бы эту антенну на металлолом распилили чем СГ-3.

Далее доехал до Никеля. С дороги прекрасно ощущается весь аромат завода. Представляю, если ветер подует на город, там, наверное, невесело.

В самом городе сделал несколько фотографий, но они где-то потерялись.

На самом деле к тому моменту уже сильно устал и хотелось уже вернуться в гостиницу. Поэтому окружающие пейзажи не очень радовали. Доехав до погранперехода, встал на стоянке и сделал несколько фотографий. Через несколько минут подбегает пограничник и начинает втирать, что здесь фотографировать запрещено и потребовал удалить сделанные фотографии. Ругаться с ним не хотелось, поэтому дал ему телефон, в котором был включен навигатор. В нем он фоток не нашел и понял, что я его развожу. Поэтому потребовал второй телефон, который лежал у меня в кармане куртки. Ага, сейчас же. Все бросил и начал всем телефоны раздавать.

— Ищите понятых, будем при свидетелях фотки удалять — говорю ему.

— Только вы не уезжайте. — ответил он и поскакал к подъехавшей машине.

— Обязательно! — завожу мотоцикл и уезжаю.

— Стой, стой, бл@дь! Я сейчас на Титовку сообщу!

— Да иди ты в жопу! В хорошем смысле. — подумал я. И без твоих рекомендаций меня там уже заждались, наверное.

Заехал в Заполярный, подъехал к монастырю.

Около воинской части в поселке Спутник заметил вот такую накрашенную красавицу, ИСУ-152.

Времени уже было около 19:00. Захотелось немного отдохнуть и перекусить. Свернул с дороги и сразу наткнулся на замечательное местечко. Берег маленького озера, карликовые березки, мягкий красивый мох, клюква. Поел, попил чаю, повалялся на мягком мху или мхе, или х.з. как правильно.) И поехал сдаваться в Старую Титовку. Чует кошка, чье сало съела. Ну а что теперь сделать, виноват.

Погранец, стоящий на дороге, заметил меня издалека. Быстро закрыл оба шлагбаума и побежал в зеленую будку за подмогой. Шлагбаумы почти касались друг друга, поэтому между ними проехать было нельзя. Волочить мотоцикл под шлагбаумом тоже не особо хотелось. Но подъехав ближе заметил, что между опорой правого шлагбаума и откосом расстояние метра полтора, которого мне с лихвой хватило чтобы проехать. Отъехав метров 200 от КПП, я остановился, чтобы проржаться с этих доблестных вояк. Они что-то орали мне нецензурное, один даже сделал попытку пробежать спринтерскую дистанцию. Но через несколько секунд сдох и вернулся. 

«Да идите вы в жопу! В хорошем смысле)))» — подумал я, и уставший, но довольный поехал дальше. Существовала вероятность, что в городе меня прихватят, но мне уже было все равно. Понимаю, что поступил неправильно, не стоило их дразнить и, возможно, на ком-то они за меня отыграются. Но нельзя же быть такими непроходимыми ослами. Граница на замке, блин.

Для тех, кто поедет в эту сторону, имейте ввиду, что согласование на посещение территорий носит уведомительный характер. На сайте госуслуг или mpr.gov-murman.ru можно это легко и просто сделать. Естественно, после того, как снимут ограничения по коронавирусу. Вот полезная информация.

До гостиницы добрался без приключений, несмотря на наступившую темноту и небольшой дождь. Устал, конечно, сильно. Зато день получился очень насыщенным на впечатления. Благодаря моему распиздяйству и самоотверженности Гусенка.

Следующий день решил посвятить отдыху и праздному времяпрепровождению. Выспался от души, помыл мотоцикл на ближайшей мойке, зашил наконец-таки отрывающуюся лямку на рюкзаке. Погулял по городу и к вечеру понял, что надо ехать дальше, вернее обратно.

Странная штука произошла. Вроде вчера был полон энтузиазма остаться еще на несколько дней. Много мест, которые хотелось еще посетить. Можно было сгонять на полуостров Рыбачий, или в Кейвы на Ловоозеро. А сегодня, под вечер, что-то загрустил, заскучал. Как будто меня позвали куда-то, я согласился, но забыл кто и куда меня звал. Приуныл что-то. Словно вчера преодолел какой-то рубеж. В принципе, поворотной точкой изначально был намечен Заполярный. Но по факту, рубежом оказалась Кольская сверхглубокая скважина. Может это из-за того, что вчера было много эмоций, а сегодня все спокойно. Поэтому и получаются такие эмоциональные качели, ломка какая-то. Все ходят, говорят что-то там. А я чет приуныл. Вроде нормально же всё, чет делаешь, а потом раз и приуныл.

На следующий день, не помню с какого раза, удалось уложить свой хабар по кофрам и сумкам. Приехали Валерия с Сергеем. Поделился с ними своими впечатлениями о поездке на СГ-3. Рассказал, как лучше проехать, что интересного увидел. Может сделают интересный тур на это место. Меня одарили подарками и сувенирами. Было очень приятно.

По ближайшим планам следовало до вечера добраться до Медвежьегорска. Переночевать в гостинице и на следующий день прибыть в город Кириллов. Все так и вышло.

Кольская АЭС.

Заправка и обед в придорожном кафе.

Потрясающий закат застал меня на мосту через реку Сегежа.

По пути несколько раз останавливался поесть ягоды, которую продавали на придорожных стихийных базарчиках. Поскольку места в кофрах не оставалось, с собой взял только морошку в собственном соку. Свежая ягода уже отошла, пришлось брать какая есть. Доверился советам друга Никиты, который служил в Алакурти и так расхваливал эту ягоду, что слышно было в трубку как у него течет слюна. Первый раз увидел такую ягоду. Ее вид не внушал особого доверия, поэтому в дороге пробовать ее не рискнул. А вот голубики, черники, брусники, клюквы, лесной малины наелся от пуза. Особенно запомнилось одно место, где ягода была особенно сладкая и ласковая.

Добрался до уже знакомой гостиницы «Прованс» уже в темноте. Припарковал Гусенка под окном, накрыл пологом, поужинал в ресторане гостиницы и пошел спать.

Утром сходил на берег Онежского озера, искупался. Вода была очень холодной.

Позавтракал.

Отмыл добычу, которая досталась нам вчерашним вечером. И поехал дальше.

Следующий пункт назначения город Кириллов. По совету близкого друга решил посетить один из крупнейших русских монастырей — Кирилло-Белозерский монастырь. Созвонился с монахом Геодором и договорился о приеме.

Сразу за Медвежьегорском поселок Лумбуши и речка Лумбушка. Далее поселок Пиндуши. Подумал, что по логике и река должна быть Пиндушка. Не мог не остановиться.

В поселке Повенец попал как раз на момент прохода по шлюзу №2 небольшого судна. Первый раз увидел своими глазами работу подобной конструкции. Кусок дороги повернулся вокруг своей оси и сдвинулся в сторону освобождая канал. Это самое начало Беломорско-Балтийского канала. 

Часа через два пути заметил, что на дорогу выходит гать из горбыля. Не смог проехать мимо и прокатился по ней. Показалось, что это дорога специально для Гусенка. Ему тоже понравилось.)

В половине восьмого вечера прикатили в Кириллов.

Как раз попал на вечернюю службу, которая проходила в Церкви Кирилла Белозерского. Передать словами свои чувства даже не буду пытаться.

После службы меня пригласили вместе с монахами и трудниками на трапезу. Трапеза была, как и полагает, монастырской без излишеств, простой, но сытной, разнообразной и более чем достаточной.

Монах Геодор провел для меня экскурсию по монастырю и рассказал много интересного. Информацией из этого рассказа и из книги о житие Кирилла Белозерского, Вологодского чудотворца делюсь с Вами.

Свято-Успенский Кирилло-Белозерский монастырь является одним из крупнейших русских монастырей. По имени своего главного собора, который посвящен Успению Пресвятой Богородицы, монастырь называется Успенским, а по имени своего основателя – Кирилло-Белозерский.

Преподобный Кирилл Белозерский – это человек, всецело посвятивший себя Богу и отдавший Ему всю свою жизнь. Будучи настоятелем и архимандритом Симонова монастыря в Москве, преподобный, тяготея к безмолвию и жизни в уединении, оставляет привычную жизнь, изменяет жизненный уклад и отправляется на север, в глухие леса.

По указанию Божьей матери он останавливается на берегу Сиверского озера и живет там в землянке претерпевая множество смертельных опасностей и искушений. Позже к праведнику приходят иноки, желая разделить с ним его подвиги, — так стал строиться Успенский собор и учредилось общежитие. В этой должным образом устроенной обители во всей полноте раскрывалась внутренняя красота монашества, и здесь принимали постриг будущие основатели монастырей и пустыней. Игумены кирилловские, как настоятели именитой обители, принимали участие в земских и церковных соборах. История монастыря нераздельно связана с историей Святой Руси. Преподобный Кирилл благотворно воздействовал на жизнь русского государства, помогал укреплению и освящению нашей державы. 

Крупнейшей среди монастырских библиотек становится библиотека Кирилловской обители. До сих пор сохранилось двенадцать рукописных сборников из личной келейной библиотеки Кирилла.

Кирилл был награжден Господом даром чудотворений, он исцелял «всякого рода болящих слепых и расслабленных». 

Стены обители, поставленные во второй половине 17 века, не имели себе равных среди монастырских. Со дня постройки и до сих пор они стоят несокрушимые. Даже единственное польско-литовское нашествие не смогло нанести им ущерба. 

Пожалуй, не было области жизни, в которой не проявил себя монастырь. Государственное, церковное и хозяйственное строительство, военное искусство, торговля, культура – иконописная, храмоздательная, книжная. Обитель не только обладала землями, расположенными в Белозерском крае, но и в Вологодском уезде, Ростовском, Владимирском, Костромском, Московском, в области Пскова и Новгорода, в Тверском княжестве и Двинской земле.

Настоятель Кириллова монастыря, подобно всем общежительным монастырям, разделял свою власть с десятью соборными старцами. Между ними первое место занимает келарь (хранитель и расходчик монастырских припасов), за келарем следовал казначей, кутник (заведовавший трапезой), екклесиарх или деместик церковный (церковной уставщик), пономарь, книжный хранитель, больничный старец, ключарь житницы и т.д. Ничто в обители не совершалось по своей воле, ибо в пагубном своеволии заключалась угроза монастырскому порядку и благочинию. 

Самым знаменитым из ссыльных в стенах обители явился патриарх Никон, которые был заключен с июня 1676 до августа 1683.

Из русских царей особое внимание обители уделял Иоанн Четвертый. Он был вымолен родителями у святых мощей преподобного Кирилла. Именно при Иоанне Четвертом закладываются основы единого самодержавного государства. 

Сейчас на месте святых подвигов Кирилла стоит удивительный и величественный монастырь. Это большая и могучая крепость России, одна из немногих уцелевших до наших дней является центром всемирного паломничества.

Пример преподобного Кирилла Белозерского вдохновляет на внимательное отношение к своей жизни и способствует готовности воспринимать различные жизненные ситуации как действие Промысла Божьего. Также его пример напоминает о том, что никогда не поздно и всегда возможно начать жизнь «с чистого листа» и достичь огромных успехов и высот, если всецело уповать на Бога.

Вечером ворота монастыря закрываются на засовы, а задержавшиеся паломники выходят через вот такую дверку.

Разместили меня в доме паломника за стенами монастыря.

Следующие два дня я провел в монастыре. Молился, гулял, посетил по несколько раз все экспозиции и выставки Кирилло-Белозерского историко-архитектурного и художественного музея-заповедника. Познакомился с экскурсоводами, паломниками, трудниками и некоторыми монахами. 

Утром третьего дня предоставил технику на осмотр местному усатому выпускающему механику. 

Устранил недочеты, попрощался со своими новыми знакомыми и отбыл в город Вологду с заездом в Ферапонтов мужской монастырь. Для этого пришлось немного вернуться по трассе обратно в сторону Медвежьегорска.

В послеобеденное время прибыли в славный город Вологду. Этот город интересен для меня тем, что здесь жил и работал писатель, поэт и сценарист Василий Иванович Белов. Его творчество очень похоже на творчество Василия Макаровича Шукшина. Мало того, Шукшин и Белов были дружны. О своей дружбе с Шукшиным Белов написал в воспоминаниях «Тяжесть креста. Воспоминания о В.М. Шукшине». В настоящее время в Вологде находится Центр писателя Белова в доме номер 5 по улице Щетинина и Музей-квартира Белова по улице Октябрьская в доме номер 10 на втором этаже. Причем Музей-квартира находится в ведении Кирилло-Белозерского музея-заповедника.

Чтобы понять, о чем идет речь, привожу отрывок из воспоминаний Белова.

Осенью, кажется, 64 года после очередного нервного срыва Шукшин безуспешно гасил свое отчаяние сухим вином. Мне хотелось хотя бы на время оторвать его от недружелюбной киношной среды, и я предложил ему поехать ко мне в деревню. Он согласился охотно.

Далеко не в лучшем духовном и физическом образе мы приехали в Вологду. Я познакомил его с женой Ольгой Сергеевной, показал закуток, где уединялся для работы — темную непроветриваемую кладовку площадью 2,5 кв. метра. Там умещался лишь стол и стул. (У самого Шукшина в то время и того не было. Когда он получил наконец прописку и квартиренку в Свиблово, кабинетом ему служила обычная кухня.)

Матери, Анфисы Ивановны, дома не оказалось, она пестовала в ту пору моих племянниц. Знакомство с матерью состоялось позже, когда родилась моя дочь Анюта.

Мы переночевали и утром уехали пригородным поездом Вологда — Вожега. На разъезде Кадниковский (откуда я в морозную пору 49 года шестнадцатилетним отроком безрезультатно ездил добывать документы на паспорт) зашли в диспетчерскую узкоколейки. Оказии в сторону 42-го километра не предвиделось, надо было ждать мотовоз, который вез на разъезд очередные хлысты. Пожилая женщина-диспетчер указала место, откуда пойдет в лес очередной мотовоз. Везде было множество древесных отходов, брошенного железа, опилок и щепок, обильно политых соляром и маслом. Не жалели лесозаготовители ни леса, ни железа, ни нефтепродуктов, ни самой земли. Нет, не жалели! Государство с 20-х годов щедро снабжало их всем, что они требуют. Еще при Ленине звучали колониальные ноты в грандиозном государственном оркестре, который за счет многострадального русского мужика был создан Сталиным. О, сколько елок-сосенок ушло за рубеж, это трудно представить!

Мы дождались мотовоза и влезли в его грохочущее нутро. Моторист не узнал в Шукшине киногероя, чему Макарыч, кажется, остался весьма рад и несколько повеселел, болтая с ним о том, о сем. Машина сильно гремела, качалась на каждом стыке, угрожая сойти с рельсов, что придавало нашему продвижению некоторую, связанную с риском, романтику. И впрямь, груженые чугунные сцепы на УЖД в то время часто сходили с рельсов. Заготовители бросали их в болоте. Мотовозы падали то в мох, то в жижу, но их кранами вытаскивали из беды, а чугунные сцепы так и оставались в болоте. На эту тему мы беседовали сквозь гром дизеля и стук железных колес. Мотовоз кренился то сюда, то туда, словно корабль во время шторма. Иногда машинист останавливался, бегал звонить диспетчеру и, если приближался встречный состав, переводил стрелку и вставал на второй путь. Мы пропускали встречный и продолжали путешествие. На 41-м километре мы покинули мотовоз и отыскали в лесу тропку, ведущую в родную мою сторону. До Тимонихи осталось километров двенадцать. То по вырубленному лесу среди ягодников, то по невырубленному. Мы отошли от УЖД. Мотовоза давно не слышно. Лесная предосенняя благодать окутала нас нежно и властно: Макарыч крякнул от удовольствия. Мы настороженно оглянулись, но я засмеялся: теперь можно говорить о чем угодно, без угрозы быть услышанными кем-либо. Но даже здесь, в лесу, где чирикали поздние осенние птахи, Макарыч, нет-нет, да сторожко стихал. Моя дрессировка в андроповской школе была хуже шукшинской. Мало-помалу мы стряхнули с себя всю кэгэбэшную паутину и заговорили про все и вся… Я рассказал, как чуть не четыре года служил под началом Лаврентия Павловича, как поклялся приехать с гражданки и плюнуть в лицо одному капитану. Теперь пришла очередь смеяться Макарычу:

— Ну что, выполнил клятву?

— Нет, прособирался… Так и не съездил.

Оказалось, Шукшин тоже имел отношение к морзянке. Мы прислушались к свисту рябка, затаившегося в ельнике. Я рассказал, как с помощью азбуки Морзе высвистывают рябчиков на охоте. «А меня списали с корабля из-за язвы желудка, — сказал Макарыч. — Приехал домой с язвой, лечился медом. Мать говорила: сходил бы ты к еврею… — Он опять засмеялся. — К какому еврею, мама? Они там чуть не все евреи. В кино, говорю, их еще больше».

Было приятно, что Макарычу стало веселее в моем лесу.

Разговоры о евреях, заполонивших кинематограф, и раньше приходилось вести вполголоса, заканчивались они всегда кэгэбэшной темой. Здесь, в моей родной тайге, никто нас не мог слышать, и мы раскрепостились, но какой-то привычный ограничитель все еще действовал на обоих. Мы шли не торопясь все двенадцать километров, часа четыре. Осенний лес был не то, что летний или весенний, кишащий птицами. Сейчас все было спокойно, лишь иногда стукали дятлы и тонко свистели рябчики. Природа готовилась к зимнему сну. Шукшин совсем повеселел, он вышагивал рядом, если позволяла дорога, отставал, когда она становилась тропой. Он рассказывал о своих детских эпизодах с алтайскими змеями, а я похвастался, что в моем лесу не водятся даже безобидные ужи, не говоря о гадюках.

— Почему? — спросил он.

— Холодно, они тут вымерзают.

Я поведал ему, как пас однажды коров и заблудился. (История описана в этюде «Иду домой» и в повести «Привычное дело».)

Лесное безмолвье изредка прерывалось звучными очередями. Эту пулеметную дробь запускали дятлы, смело долбившие своими носами сухую древесину. Я вспоминал Александра Яшина с его незабвенным Бобришным угором. Для чего дятлы долбят?

Мы поговорили о головной боли, которая почему-то никогда не преследует эту нарядную птицу, но тайга навевала Шукшину другие, более трагические темы. Он говорил о народных страданиях, связанных с лагерной темой. Мы снова уперлись в Андропова…

Макарыч поведал мне об одном своем замысле: «Вот бы что снять!» Он имел в виду массовое восстание заключенных. Они разоружили лагерную охрану. Кажется, эта история произошла где-то близко к Чукотке, потому что лагерь двинулся к Берингову проливу, чтобы перейти на Аляску. Макарыч оживился, перестал оглядываться: кто мог, кроме дятла, нас услышать? Конечно, никто. Сколько народу шло на Аляску, и сколько верст им удалось пройти по летней тайге? Войск для преследования у начальства не было, дорог в тайге тоже. Но Берия (или Менжинский) послали в таежное небо вертолеты… Геликоптеры, как их тогда называли, с малой высоты расстреляли почти всех беглецов. Макарыч задыхался не от усталости, а от гнева. Расстрелянные мужики представились и мне. Поверженные зэки, так четко обрисованные в прозе Шаламова, были еще мне неизвестны. Читал я всего лишь одного Дьякова. Шукшин рассказал мне свою мечту снять фильм о восставшем лагере. Он, сибиряк, в подробностях видел смертный таежный путь, он видел в этом пути родного отца Макара, крестьянина из деревни Сростки…

Но лес моей родины кончился, мы незаметно подошли к заросшим ольхой полям, где я провел детство и раннюю юность. Макарычу была интересна любая деталь… Как он печалился, что наша поездка в Сростки к его матери закончилась Внуковом!

Мы вышли в поле. Макарыч сравнивал наши неброские поля с родными алтайскими. Рассказал о раскулачивании в Сростках. О расстреле отца он знал по рассказам матери. Таинственное, полученное однажды письмо, конечно, не оправдало его предположений о том, что оно прислано родным отцом. Этот случай он рассказывал мне несколько раз.

Разговор о них, о «французах», как тогда говорилось, продолжался уже в моем обширном доме, где все было, как и прежде. Мы скинули рюкзаки и затопили русскую печь. Четвертинку водки, спрятанную в моем рюкзаке, я поставил в шкаф. Далее сюжет развивался так: едва мы успели переночевать, радио объявило о Дне колхозника. Бабы позвали меня на общий праздник играть на гармони. Шукшин идти отказался. Я не настаивал и дал ему несколько книг. Показал, где стоит чекушка и что поесть. Ушел я «пировать» со старухами в крайний дом. Имевшиеся в наличии старухи и бабы, несколько мужичков из Тимонихи и Лобанихи — вот и вся наша когда-то многочисленная бригада. Сдвинули два стола, разложили какие-то пироги. Бригадиром тогда был Вася Смирнов. По прозвищу Опаленый. Все лицо у него в красных рубцах, горел в танке. Смирновым принесена была водка и чья-то гармонь. (Своей гармошки у меня в ту пору, кажется, еще не имелось, или она оказалась неисправной.) Я так обрадовался встрече с земляками, что забыл и про гостя, которого одного оставил в своем доме. Вскоре женщины затянули неизменного «Хас-Булата», перешли на частушки, а затем им захотелось и поплясать. Мне пришлось взять гармонь. Думаю, сыграю разок и домой…

Раньше плясали у нас по двое, но когда гостей много, то переходили на пляску «кружком», то есть все вместе. Выкладывал я свое умение, старались и мои земляки, вернее, землячки. Мужчин было всего двое-трое, и они не плясали. (Сейчас, в 1999 году, я с ужасом обнаружил, что и землячек уже осталось в живых всего две. Моя родина вымерла.) Вдруг в бабьем кругу появилась высокая мужская фигура. Я обомлел — Шукшин! Он плясал с моими землячками так старательно и так вдохновенно, что я на время сбился с ритма. Но сразу выправился и заиграл от радости чаще. Не зная бабьих частушек, Макарыч ухал и подскакивал в пляске чуть не до потолка. Плясал же он правильно, так же, как наши бабы, я видел его пляску уже во второй раз, о первом расскажу ниже. (Позднее, когда смотрел фильм «Печки-лавочки», я окончательно убедился, что на Алтае пляшут точь-в-точь как и у нас на севере, с индивидуальными вариантами.

Одинакова оказалась не одна пляска, но и многие песни и пословицы, и форма слогов, и названия упряжи или другой утвари. Родство с Алтаем было полным, причем не только с Алтаем, но и с Хабаровским краем. Не мудрено: Ерофей Павлович, мой земляк, дал название железнодорожной станции. Валентин Распутин, побывавший на Вологодчине, тоже во всем улавливал это родство.)

Шукшин плясал вместе с женщинами, пока в сенях не завязалась какая-то драка. Два мужика, пришедшие из Лобанихи, сводили счеты, оставшиеся еще с войны и связанные с женой одного из них. Драчунов успешно вытолкали из коридора на улицу. В горячке я тоже хотел было стать «миротворцем», то есть ввязаться в конфликт, топорщился и азартный Макарыч. Тем временем бабы передали гармонь другому игроку, и я увел Шукшина из толкучки домой.

Мы продолжили День колхозника уже вдвоем. Сидели за столом у окошка и пели. Спелись в прямом смысле: где забывал слова я, там вспоминал их Макарыч, где забывал он, там подсоблял я. И сейчас помню глуховатый его голос. Спели «По диким степям», «Александровский централ», «Шумел, горел пожар московский» и еще что-то. Так оставленная в шкафу чекушка разбередила Шукшину душу, он не выдержал одиночества и прибежал в дом, где плясали женщины. Завершился «день колхозника» походом за речку, в гости к моему приятелю Фаусту Степановичу.

Личность моего приятеля была примечательна не только странным именем Фауст. Он был потрясающий рыбак. Поклонник Сталина, он в самые азартные годы гонений на исторического вождя не снимал со стены газетную вырезку с его портретом. Сам он оставался колхозником, редко и нехотя работавшим в «коллективе». Все время устраивался то пожарником, то дорожником. Моя мать не любила его как раз по это причине, однако мои отношения с Фаустом Степановичем были почти всегда отличными, пока он не начал требовать от меня того, что от меня никак не зависело. Например, чтоб я снял с должности председательшу. Мы рассорились с Фаустом как раз на этой почве, но в пору приезда Макарыча жили весьма дружно. Я даже устраивал Александра Яшина на ночлег к Фаусту, когда Яшин приехал ко мне в гости простуженным.

Помню, мы с Макарычем долго сидели у Фауста за самоваром, слушали рыбацкие и лесные истории. Мужик всегда изъяснялся образами, например: «Чего задумался? Пусть думает мерин, голова у него больше». Или: «В нашей конторе стуликов не хватает, дак сидят и на подоконниках». О рваных сетях он говорил: «Наша рыба дыр не боится». Макарыч быстро нашел с Фаустом общий язык, а Заболоцкий позднее дружил с рыбаком до самой его неожиданной кончины. (Фауст пошел утром поить лошадь и не вернулся, он умер в конюшне.)

Мы с Шукшиным ушли от Фауста глубокой ночью. Фауст благословил нам свежей рыбы на завтрашнюю уху, я взял, сколько вместилось в кепку, и мы двинулись в ночь. Небо светилось от звезд, а внизу стоял плотный туман. Полное безмолвие окутало мою родину. В ночи с севера на юг бесшумно летело какое-то яркое небесное тело. Мы приняли его за метеорит, но оно летело какими-то странными зигзагами, оно как бы кувыркалось в ночной мгле… Моя деревня мерцала в тумане всего одним огоньком. Лавы через речку оказались узки, я поскользнулся, поддерживая Макарыча, и мы оба полетели с них долой. Воды в речке было всего по пояс. Макарыч тотчас выскочил, а я долго ловил в темноте уплывающих рыбок. Они уплывали от нас по течению, но часть из них я изловил и утром сварил из них уху. Печь к этому времени стала еще теплей, и Шукшин полюбил это место, вспоминая свое детство. У меня было точно такое детство, только нас осталось безотцовщиной пятеро. Мы говорили о Яшине и Федоре Абрамове, о его повести «Безотцовщина».

На следующий день я истопил для Макарыча баню и повесил ему на печь керосиновую лампу. Вновь зашла речь «о них». Кто был Андропов, который Дамокловым мечом висел над нашими темечками? Бог знает. Шукшин в тот вечер прочитал кое-что из моих писаний и посоветовал закопать их где-нибудь в доме, где нет пола. (Позднее я так и сделал.) Сидя внизу, я слышал, как Макарыч рванул на груди рубаху…

Через три дня он начал торопить меня с отъездом. Мы ушли за семь километров в Азлу, выехали в Харовск на автобусе. В райцентре нас встретили районные слишком гостеприимные журналисты, и мы начали гуртом ходить «по избам», как выражалась Ольга Сергеевна. Ходили до архангельского поезда. Вечером мы покинули мой райцентр, но в Москве выгрузились без рюкзаков. Оба оставили поклажу в поезде. Я несколько раз писал в Архангельск и железнодорожному начальству в Москве. Ни из Москвы, ни из Архангельска ответов не последовало. Рюкзаки так и канули. Кто-то сильно обзарился на наши рукописи и пироги с рыбой Фауста Степановича. Шукшин лишился рукописи очередного киносценария, а я повести «Плотницкие рассказы». Ладно, что и у Макарыча, и у меня оказались дома вторые экземпляры.

И все-таки наш вояж в Тимониху получился. Шукшин писал после поездки:

«Вася!

(До чего у нас ласковое имя! Прямо родное что-то. Хоть однажды скажи маме спасибо, что ты не Владимир, не Вячеслав, а — Вася)

Здравствуй, друг милый!

Письмо твое немного восстановило в душе моей «желанное равновесие». Ты — добрый. Как мне нравилось твое ВОЛОГОДСКОЕ превосходство в деревне! И как же хорошо, что э т а деревня случилась у меня! У меня под черепной коробкой поднялось атмосферное давление. А ведь ты сознательно терял время, я знаю. И все-таки: помнишь ту ночь с туманом? Вася, все-таки это был не спутник, слишком уж он кувыркался. А внизу светилось только одно окно — в тумане, мгле. Меня тогда подмывало сказать: «Вот там родился русский писатель». Очень совпадает с моим представлением, — где рождаются писатели. Ну, друже, а за мной — Сибирь. Могу сказать, что это будет тоже хорошо.

У меня так: серьезно, опасно заболела мать. Ездил домой, устраивал в больницу. И теперь все болит и болит душа. Мы — не сироты, Вася, пока у нас есть МАТЕРИ. На меня вдруг дохнуло ужасом и холодным смрадом: если я потеряю мать, я останусь КРУГЛЫМ сиротой. Тогда у меня что-то сдвигается со смыслом жизни. Быт? Родной ты мой, ну, а что делать? Что делать?!!! Одному жить н е в о з м о ж н о.

Не пишу. Ездил домой, потом ездил в Югославию. Кажется, это последний раз, что меня посылают за границу. Я перепутал Белград с Тимонихой. Ну и черт с ними! И в России места хватит.

Тебе известно, что Ершов отказался от твоей повести?

Я тебе говорил, что это… Не горюй, Вася. Глупо звучит, но не горюй.

Маня растет. Обнимаю тебя. Шукшин».

В конце была приписка рукой Макарыча:

«И от меня тебе привет и здоровья и радостей. Лида.»

Даты на письмах он никогда не ставил, но это письмо было уже «зимнее». В своем письме ему я, вероятно, жаловался на свой быт. Можно бы прокомментировать каждую шукшинскую строчку. Стоит ли?

Обед получился в ресторане Роза Росса. Там мне стало так хорошо и спокойно, что захотелось непременно остаться. Человек может управлять своими действиями и поступками, но не в его власти управлять своими чувствами. Я не стал пытаться противиться своим же желаниям и решил остаться. Нужно радоваться, пока есть желания. Грустить, когда хочется грустить. Любить, когда хочется любить. Хочешь ехать – поезжай с Богом. Хочется остаться – оставайся.

Ночевать остался в расположенном неподалеку отеле История. Гусенку не было скучно.

Мне тоже не было скучно. Ночью долго не мог уснуть. Размышления, воспоминания, думы бередили сознание. Думал о духе вольности, свободе. Ведь дух вольности гуляет где хочет, делает что хочет. И знать не знает, что можно, а что нельзя. Почему же я следую стереотипам, поступаю в угоду чьим-то желаниям или мнению, а себя задвигаю на второй, третий, десятый план? Ношу чужие маски, играю чужие роли, бесконечно ищу свое место как кочевник. А может под маской и лица уже нет? Зачем мне эти путешествия? Ведь люди, красота, природа, приключения есть везде. Но пришел к тому, что на все есть промысел Божий. Не бывает случайных событий, случайных желаний и случайных встреч. Еще мне подумалось, что мы частенько при жизни попадаем в рай, только мало ценим эти моменты.

Следующим днем на крыльях ходом проскочил Ярославль и Ростов Великий. Прости Ярик, прости Ростов, не смог уделить вам должного внимания. Остановился только на мосту через реку Которосль, с которого видно знаменитую часовню Казанской иконы Божьей матери. Эту часовню каждый держал в руках, поскольку она изображена на самой ходячей банкноте в 1000 рублей.

Название Которосль запомнишь не с первого раза, поскольку оно не соответствует фонетическим традициям русского языка. Оказалось, что однозначного объяснения данного названия найти невозможно. Расскажу о известных мне вариантах и моем самом любимом.

В древнерусском языке есть слово «котора» и глагол «которатися» в значении «враждовать, спорить». Возможно враждовали две реки Вёкса и Устье от слияния которых и образовалась Которосль. А враждовали из-за того, какую реку считать основной, а какую притоком.

В родственном мертвому мерянскому языке коми-зырян имеется слово «кётор» в значении «болтливый». Поскольку многие народы наделяли реки таким качеством как умение говорить, следовательно, и эту реку могли так называть. Тем более суффикс «-ёт» имеется в этом языке.

В марийском языке существует слово «кАдыр» в значении «изгиб». Соответственно, название «Которосль» вполне могло переводиться как «Извилистая река», что соответствует действительности.

Некоторые краеведы замечают, что ранее название реки значилось как «Которость» Получается «Кото-Рост» то есть река-дорога которая ведет к Ростову.

Мне же ближе вариант, который помог легче запомнить такое необычное название. В 19 веке река была судоходна на всем протяжении от озера Неро. По ней сплавлялись лодки с грузами до Волги и далее по необходимости. А когда, идя во Волге, нужно было обозначить слияние с этой рекой, то её и именовали «Котораслева».

Ближе к вечеру добрался до Москвы. Подсознательно понимал, что это путешествие очень сильно изменило меня. Но даже предположить не мог, насколько сильно. Я это уже был не совсем я. Мне удалось переплыть на ту сторону реки.

Продолжение следует…